Розы мая - Страница 52

– Меня называют по имени. И знают, в каком ресторане я работаю. Блисс хочет предупредить Джулиана, чтобы напомнил всем: никаких ответов ни на какие вопросы, не связанные с едой.

– Кейли упоминают?

– Да. Кейли Рудольф из Шарпсберга, штат Мэриленд. Даже школу называют. Ее чертову школу.

– Может быть, Балтимор – не такая уж плохая идея. Ее могли бы зарегистрировать там под фамилией матери.

– Мы выжили и не должны прятаться.

– Не должны.

– Ей там нелегко. Некоторые одноклассники буквально проходу не дают. На шкафчик постоянно наклеивают бабочек. Оставляют самодельных бабочек на ее столе. И даже одна учительница поинтересовалась, выбрал ли Садовник бабочку для нее.

– Инара…

– Я привыкла к дерьмовой жизни. Это значит, что я благодарна всем моим друзьям, но это также значит, что я привычна ко всему жуткому и страшному. А вот она не привыкла. И не нужно ей ни к чему такому привыкать. Кейли – хорошая, добрая девушка, и родители готовы сделать для нее все.

Эддисон откашливается.

– Это несправедливо.

– Что?.. Это просто неправильно. – Она убирает телефон, закрывает глаза и осторожно стучит головой в стену. – Шрамы поблекнут. Но не исчезнут. Это неправильно. Мы живем с воспоминаниями, но почему мы должны жить еще и со шрамами?

Ответа у него нет.

И даже если б он попытался его дать, Инара не приняла бы.

Так что они наблюдают за расхаживающим по коридору отцом Кейли, прислушиваются к неразборчивым голосам за дверью и ждут.

Ее зовут Лейни Тестерман, и шелковистый гибискус, каждый день появляющийся у нее за ухом, – возможно, единственный наряд, который она носит с желанием.

Ты и вправду никогда не видел ничего подобного, но нынешняя небывало жаркая для Миссисипи весна дает ей повод раздеваться при каждой возможности – даже тогда, когда делать это не следует. Ты еще не видел таких коротких шортов, из-под которых выглядывают мягкие изгибы ляжек.

Если она не в школе, то в бикини, каждый раз в другом и каждый раз меньше предыдущего. Когда ее оставляют в няньках, она выводит детей на улицу – побегать по лужайке между спринклерами и шлангами или поиграть в бассейне, и она никогда не заставляет их переодеться в купальники. Ничуть не таясь, у всех на виду она говорит девочкам, что они могут раздеться до белья и прыгать в воду, зачастую на глазах у мальчиков или даже вместе с ними. Прямо перед домом, чтобы видела вся улица.

Ты уже подумывал о том, чтобы убить бесстыдницу, но после такого все сомнения отпадают. Нельзя допустить, чтобы она развращала других девочек.

Ты не хочешь, чтобы это произошло на глазах у детей, а Лейни если только не в школе, то с ними. Ты знаешь, что она собирает деньги на машину, слышал, как она расписывала подруге возможности, которые появятся, когда у нее будет собственная машина. Она так занята, что застать ее одну почти невозможно. Но однажды поздно вечером Лейни выходит из дома, едет на велосипеде к городскому бассейну и, хотя ворота закрыты на замок, перелезает через ограду. Бросает на стул сумку и полотенце, а потом и купальник и ныряет в воду, грациозная и голая, как в тот день, когда появилась на свет.

В волосах ее, даже в туманном свете уличных фонарей, поблескивает заколка.

Ты слышишь, как снова дрожат ворота, и видишь какого-то парня. Он бросает полотенце и трусы рядом с ее вещами, но нырять не спешит. Садится на краю бассейна, опускает в воду ноги и наблюдает за ней. В воде она быстра и ловка, у нее сильные и чистые гребки, и ты знаешь, что она выступает на соревнованиях за школу.

Знай они всё, оставили бы ее в команде?

Заметив парня, Лейни смеется, подплывает и кладет руки на его разведенные колени.

Так соблазнительно покончить с этим в тот же вечер, но у тебя нет цветов. Ты знаешь, где их найти – в конце концов, ты же следишь за ней, – но тебе понадобится еще один день. Дело требует бо́льших, чем обычно, усилий и времени, но в городе проходит Фестиваль гибискуса. Как удачно все совпадает…

Ты кладешь по бутону на каждый сосок, прикрывать которые должен был бы топ. Кладешь букетик между ног, в то место, которое Лейни так часто являла без стыда, и еще один бутон, самый яркий и пышный, какой только смог найти, – в ее похотливый рот.

Во вторник, проводив Стерлинг и Арчера с очередной доставкой – на этот раз бархатцами, – отправляюсь в павильон, точнее, бегу из дома от коробок и дневников. Бархатцы любит мама, а у папы на них была аллергия – по крайней мере, так он говорил. В действительности же просто не терпел их и ссылался на аллергию, чтобы мама не приносила цветы в дом и не высаживала у дома. В результате она посадила бархатцы вдоль всей стены старой церкви, и ему, чтобы поддерживать свою выдумку, приходилось делать крюк.

Но сейчас, когда мы подходим к годовщине смерти Чави – а значит, и к годовщине его смерти, – сегодняшнее появление бархатцев отдается болью чуть более острой, чем обычно, и бередит рану чуть сильнее.

День вполне теплый для джинсов и флиса, но на всякий случай я все же заматываю шарфом горло. Куртку раньше носила Чави, и она не в моем стиле, но почему-то я чувствую себя в ней комфортно. Она красная, как моя помада, а шарф темно-зеленый, изумрудный – любимый мамин цвет, – и получается, что я несу по кусочку от них обеих.

Только, конечно, не в духе Эда Гина, нет.

Ветераны долго переглядываются, а потом все же делегируют из своих рядов того, кто должен выяснить, в чем дело. Пирс неуверенно прокашливается и, упершись взглядом в доску между нами, спрашивает: